Автор - Алиса Орлова— В церкви работаешь? Да у вас там денег куча. Все попы — на «мерседесах»… Эту фразу я слышу регулярно от самых разных людей. То ли они и вправду видят священников только за рулем иномарок, то ли это миф такой народный в духе поэмы «Кому на Руси жить хорошо», не знаю. Как-то так вышло, что священник на «мерседесе» мне пока еще не встречался, поэтому сказать я про него ничего не могу.
Священник для обычного человека, светского, с советским прошлым — фигура неоднозначная. То ли Дед Мороз, то ли Карабас-Барабас. Но по русским традициям — отпевать-крестить, а теперь — освятить квартиру-машину — нужно: «Мы ж не басурмане!».
И получается такой комбинат религиозно-бытовых услуг, где ходят дядьки с бородами, поют странные песни и еще деньги за это берут. При слове «священник» у постсоветского большинства возникает четкий ассоциативный ряд: церковь — похороны — старухи… Ну и, конечно, деньги — венчаться, креститься, отпевать — «знаете, сколько они берут! В церкви денег — куча».
Помню, в кладбищенской церкви шла служба, стояло несколько человек исповедоваться и с десяток прихожан слушали проповедь, день был Пантелеимона-целителя. Зашла пожилая пара, бабушка с дедушкой, встали в уголок под лампу — записочки писать, о здравии, об упокоении. Диакон как раз дошел до того места жития, когда по молитвам Пантелеимона дитя воскресло, а ехидну разорвало в клочки, как его негромкий голос был заглушен зычным басом дедули: «Татьяну-то забыли, запиши Татьяну-то!». Бабушка что-то ему зашептала. Но дед был непреклонен: «Чего шептать-то! Мы сюда по делу пришли, не то, что эти!» — и широким жестом обвел церковь. Трогательная это была картина — дедушка уже понял, что церковь — нужна, записочки писать, но еще не уяснил, чем она отличается от почты.
Я и сама, будучи ребенком советским, воспитанным на картинках из журнала «Здоровье» (…ей бы песенку спеть пионерскую,/ на лужайке плясать без помех,/ но твердит ей мораль изуверская/ радость — грех, все телесное — грех), к священникам долгое время относилась настороженно — был какой-то подсознательный страх. Впрочем, это быстро прошло. Хотя, помню, как сложно мне было в первый раз сложить ладони лодочкой и попросить благословения. С тех пор я встречала много разных священников.
читать дальше Видела священника-директора приюта, священника-строителя, священника-художника…
Интересно, что часто у светского человека назвать священника «батюшкой» почему-то язык не поворачивается. Как-то на встрече с отцом Андреем Кураевым некто допытывался, какое у того отчество. Видела я монаха, обучающего слепо-глухих детей, видела батюшку, который ходит в психоневрологический интернат к больным с тяжелой умственной отсталостью, видела в хосписе православного батюшку-англичанина. Батюшки, с которыми мне довелось общаться, были из разных городов. И кроме службы занимались они множеством разных хороших дел. Настоятель церкви на Мамаевом кургане вместе со своими прихожанами взял шефство над ближайшей воинской частью. В местной газете регулярно пишут что-нибудь вроде: «…прихожане вручили денежные призы военнослужащим 8-й мотострелковой роты, которые заняли первое место в войсковых учениях». А недавно этот батюшка собрал инспекторов ГИБДД и прочитал им лекцию о грехе мздоимства. Он, кстати, не только культмассовой работой занимается, его стараниями ни один инвалид-«афганец» из госпиталя без протеза не ушел, собирали деньги всем городом.
Как-то пришлось мне побывать в Тихвине, там один батюшка 10 лет назад основал приют для бомжей. Это вообще-то большая редкость, чтобы такое учреждение столько лет успешно работало. Чтобы посмотреть на это чудо, я и поехала в Тихвин. Несколько часов езды автобусом от Питера по серой дороге, сквозь сплошной туман, без огней. В романе Клайва Льюиса в мир иной попадают именно на таком вот автобусе. Кстати, на обратном пути автобус сломался, и я всерьез опасалась остаться в Тихвине навсегда. В этом городке есть икона Тихвинской Богоматери, а больше нет ничего. Ощущение, что время здесь застряло где-то в глухом «совке». Памятник Ленину на главной площади указывает на храм. Из примет современности — только ларьки и предвыборные листовки. В трапезной храма, где меня кормили с дороги, пожилые женщины пекут просфоры, здесь по-домашнему пахнет кислой капустой, чай наливают в расписные чашки, а время, кажется, не течет совсем, здесь все — вне времени: и этот щербатый чайник, и эти женщины по локоть в муке. Тихвин.
Вместе с батюшкой идем в бомжиный дом. По пути разговариваем, почему заведение такого типа работать не может. Во-первых, среди этой публики невозможно поддержать дисциплину. Во-вторых… Во-вторых и в-третьих — опять дисциплина, в нее все упирается. Соцприют в Москве моментально вырождается либо в ночлежку, из которой ходячие по утрам катят колясочников к метро — просить милостыню, а вечером возвращаются ее пропивать, либо во что-то среднее между тюрьмой и больницей. Подлечатся, отогреются и снова идут на улицу. А еще у них никогда нет документов. А вот тихвинский батюшка договорился с милицией, чтобы документы восстанавливать. И милиция вместо того, чтобы бомжей гонять, занимается тем, чем должна заниматься. Только и всего. Зачем же батюшка, настоятель самой большой в городе церкви, бомжей пригрел? «Жалко их,— говорит.— Зимой, в мороз, стучится человек — раздетый, голодный. Что с ним делать? У меня одно время и в бане жили. Выделила администрация нам аварийное здание, мы его восстановили».
Бывает, конечно, что человек приезжает в Тихвин издалека, прослышав о батюшке-странноприимнике. Но в основном бомжи в Тихвине свои, местные, пьющие, безработные. На много километров вокруг — мертвые и умирающие деревни, где никакой работы, а выпивки сколько угодно. Целый день я провела в Тихвинском доме милосердия. Прав был киношный Жеглов, «милосердие» — поповское слово. Двухэтажный дом, крашен в апельсиновый цвет. Собака на цепи, сарайчики, огород. Деревянная скрипучая лестница на второй этаж. На щите у входа — распорядок дня, в рамочке — поучение «О матерном слове» Иоанна Златоуста. По дому меня ведет Лена, волосы ее желтые от гидроперита, улыбка щербатая, но глаза светлые, ясные, одежда — чистая. Мужчины днем на работе, дома только женщины, Лена да Катя, и комендант, Катин муж, щуплый мужик с татуировкой на руке, пишет в кабинете бумаги. На обед будет «суп с макарон», а на ужин «пшена каша с жиром». Жиры вчера в городе закупили, хорошо! О себе говорят уклончиво, неохотно. Лене 40 лет. Здесь больше года. «Что у меня случилося? С семьей не очень хорошо сложилось. И вот обратилась сюда, к батюшке. Приютили меня, очень я всем благодарна».
Они хорошо живут. Вместо водки вечером чай с конфетами. Показывали свой дом. Тут есть даже комнатка-читальня, в которой читают они вечерами растрепанные книжки советских времен, про труд и про войну: «У нас и «Повесть о настоящем человеке» есть, и «Как закалялась сталь». Библиотеку расформировывали, все книги нам отдали!». Показывали швейную машинку: «Тут же мужики одни, каждому трусы надо. Покупать — никаких денег не хватит. Вот чехол на диван сами сшили!», показывали банки с заготовками, двух свинок в сарайчике, баню. Хозяйство тут натуральное, существуют тем, что сами вырастили, и тем, что заработали на стройке, в храме.
Они все, как протрезвеют, такие рукастые — что хочешь сделают, хоть сарайчик построят, хоть часы починят. Говоря о сарайчике, батюшка мрачнеет. Серега, который сарайчик строил, прошлой зимой пошел в соседнее село и замерз по пьяни. Спиртное тут под запретом. За пьянку выгоняют сразу же. Во дворе, в вагончике — отдельная столовая, где каждый день садится за стол человек 20 «диких», тех, кто не хочет жить по распорядку, да еще и без водки. Поэтому обитают они где-то «на воле», но пообедать приходят регулярно.
Батюшка рассказал мне, в чем секрет его странноприимного дома. Потом я узнала, что по этому же принципу устроены подобные приюты во всем мире — хоть в Тихвине, хоть в Бруклине. Тихвинский батюшка принципы эти угадал стихийно — жизнь заставила. Во-первых — никакого персонала, самоуправление. Бездомные лучше всего слушаются и понимают своих, во-вторых — трудотерапия. За ней в глубинке далеко ходить не надо. Без трудотерапии там не выживешь. Для социальных служб работа с бездомными — обязанность сложная и противная. Куча инструкций, а придет человек, и не знают, что с ним делать — не имеют права поселить, не имеют права лечить. А у батюшки в Тихвине столовая — для голодных. Пришел человек — покормят без всякой справки. А дальше — кто как. Кто неделю проживет, кто месяц, а кто насовсем останется. Так и живет бомжиная обитель в Тихвине уже десять лет. А брат этого батюшки, тоже священник, в Ульяновской области восстановил несколько храмов, строит дороги и мосты, а для бабушек открыл богадельню. Журналисты окрестили его «градообразующим батюшкой». Видимо, это у них семейное. А еще один батюшка мне жаловался: «У меня текучка большая, только обучишь хор, а тут у них уже срок кончается». Батюшкин хор в тюремной церкви поет. Я спросила, много ли народу из его хористов по второму разу в тюрьму попали, батюшка задумался, а потом вздохнул: «Да был один». Это за десять-то лет!
Что было бы в этих глухих углах, скорбных домах и прочих безрадостных местах без этих священников? Часто батюшки эти расхлебывают последствия нашей свободы — возятся с выпускниками детдомов, сиротами, брошенными бабушками, кормят голодных, утешают обиженных. Папа, бросивший четверых детей, живет себе спокойно с новой женой, а бывшей его семье помогает, чем может, местный священник. Только про этих батюшек мало кто знает.
Церковь и общество — противопоставление мнимое. Церковь не в резервации живет, а в этом самом обществе, в том самом государстве, от которого она отделена. И проблемы у священников ничем не отличаются от проблем остальных граждан нашей страны. Они так же заботятся о детях, о больных старых родителях, так же испытывают нехватку денег, болеют, решают квартирный вопрос и ходят по инстанциям в надежде получить хоть что-то от нашего общего государства. Порой церковь и общество разделяет тонкая стенка панельного дома.
Подмосковье. На этой улице все дома — пятиэтажки. Все пятиэтажки — красные, а эти четыре — бледные, как поганки. Тут городская администрация селит льготников. Просит кто-то у государства квартиру, оно его, многодетного, сирого, убогого — сюда, в бледную пятиэтажку. Каждые три года договор найма пересматривают. А за три года многое может произойти. Например, в многодетной семье дети могут вырасти. И вот ты уже не льготник, иди, куда хочешь, освобождай для другого льготника жилплощадь.
В таком доме на пятом этаже живет Света. У Светы — муж и дочка Вика, больная ДЦП. «Во второй комнате сосед жил, умер. Комната пока что наша,— говорит Света.— А как дальше будет — не знаю, пересмотрят договора — переселят нас в коммуналку. А в коммуналке, с больным ребенком — как? Учительница придет с Викой заниматься — куда ее, на кухню?». Недавно денег заняли, дверь поставили железную. Старую дверь пьяный сломал. Девочка дома одна была, алкаш ворвался, напугал ее до полусмерти, это днем было, Света в магазин ушла, а муж ее на стройке был. С мужем Свету сосед познакомил. Сосед у Светы священник, вдовый батюшка. Светин будущий муж у него в квартире ремонт делал, холодную стену утеплял пенопластом. Вот, поженились. Живут хорошо, тихо, муж у Светы не пьет совсем, что для этого дома, конечно, удивительно.
«Батюшка!» — кричит Света. И приходит батюшка. Ему там, за стенкой, слышно. Стены-то картонные. Батюшка тоже здесь временно. Пока матушка была жива, своего угла не было, да и сейчас нет. А детишки — есть. Шестеро.
Представьте себе ситуацию — у человека умерла жена. Остался он один с пятью детьми и… взял к себе еще приемыша из приюта. Работает, не пьет, детей воспитывает. Что бы вы про такого мужчину сказали?
Священник, как солдат, человек подневольный. Служил наш батюшка сначала на Волге, там и детки пошли. Потом стал хлопотать о переводе — матушка очень болела, ей климат не подходил. Перевели в Подмосковье, дали домишко, который пустой стоял пять лет, а до этого в нем три поколения алкашей жило. Дети тогда у батюшки маленькие были, а удобства все — во дворе. Записали матушку с батюшкой в очередь на жилье, только эта очередь с тех пор не сильно продвинулась. «Сейчас лучше стало,— говорят батюшкины дети,— в частном доме мы за водой на колонку ходили». Теперь вот дали эту квартиру, трехкомнатную, тесную, холодную, да и ту — временно. На наружной стене при прежних жильцах росла черная плесень, батюшка делает ремонт, утепляет стену пенопластом, а термометр все равно +16 °С показывает, а ведь не зима еще. Да хоть бы эта квартира своя была, так ведь нет! На следующие три года договор продлят, а потом несовершеннолетних детей всего двое останется. Да еще приемыш, на которого батюшка от государства ни копейки не получает.
Андрюшку крестили за бутылку. Сердобольная старушка узнала, что у соседки-алкоголички ребенок не крещен. Поставила соседке бутылку, чтоб разрешила мальчика крестить. Пока бабуля собиралась в церковь, соседка бутылку выпила и за второй явилась. Приходит бабушка в церковь и говорит: «Вы, батюшка, его окрестите, вот только крестной я быть не смогу. А то будет ко мне за бутылками бегать, вроде как к родственнице». Получается, что некому крестным быть. Мама пьет, папа — наркоман, соседка боится, что делать? Батюшка сказал: «Пишите крестным меня». А через год мальчика в приют забрали, он свидетельство о крещении достал и показывает: «Вот у меня родственник, крестный». Вызвали батюшку в приют. Пожалел он Андрюшку, крестник же — не чужой человек. Подписал бумаги, чтоб мальчишку на выходные и каникулы брать. Как-то взял на каникулы… и не вернул. Договорился в приюте. Патронат батюшке не дали, опекуном Андрюшки отец-наркоман записан. Он и телефон знает, и адрес, только в гости не торопится. А мама — заходит иногда. На ногах не держится, хорошо, если не буянит. Батюшка ее в дверной глазок перекрестит, а дверь не открывает: «Иди с Богом, нечего мальчишку мучить». Андрюша с батюшкиным сыном в один класс ходит, за одной партой сидит.
Батюшка — второй священник в храме, зарплата у него копеечная. А просить никогда не умел, ни у начальства, ни у государства. Собрал бумаги, ходит с ним по учреждениям, а там только руками разводят: «Помочь не можем». Имущества батюшка совсем не нажил, только детей. Смотришь на шкафчики эти старенькие, на кровать детскую, сколоченную из бруса,— плакать хочется. Хорошо, кто-то из прихожан помог кухню обустроить, хоть кухня теперь в порядке. Таких священников часто описывал Антон Павлович — простой батюшка в потертой рясе. Он не умеет просить. Весь день в своей церкви, с прихожанами, вечером — дома с детьми.
Кроме того, что он всем нам батюшка, он еще и детям своим — любящий отец. И ему, как любому из нас, хочется их вырастить и выучить. Старший в институт поступил, на первый год учебы наскребли денег, а дальше как? Правда, дочки, их двое, погодки, в училище поступили, стипендию приносят.
Здоровые, нормальные, красивые дети у батюшки. Все до одного. И никакого конфликта отцов и детей, кстати. Папу любят, друг другу помогают, учатся хорошо, в доме порядок, младшие обихожены. Выживают, как могут. На семь человек — обед приготовить, белье постирать без машинки, да просто прокормить всех — попробуйте. Справляются все вместе. Когда я выходила из батюшкиной квартиры, в подъезде пришлось перешагивать через тело, протянувшееся через всю площадку. Пахло перегаром и мочой. Валялись предвыборные листовки. «Вот так у нас»,— смущенно сказал провожавший меня батюшка.
Ехала я от батюшки, вспоминала его житье-бытье, и комок к горлу… «Младший у нас пуганый,— рассказывает батюшка.— Он один с матушкой был, когда она умирала. Соседи говорят: три дня их не видели. Старшие тогда в лагерь уехали, а я — к больному отцу. А у матушки — сердце слабое. Сколько она умирала, как она кричала-плакала, никто не знает». «Я ночью к соседям побежал,— рассказывает младший, смешной мальчишка в желтой маечке,— стучал-стучал, не открыли, а до звонка я не достал. Надо было в окно им камень кинуть, надо было в окно…» — дальше он говорить не может.
Без матушки живут уже четыре года и Андрюшку взяли уже без матушки. А у него-то, между прочим, и мама есть, и папа, да только толку никакого. Тихо живут, хорошо. Кошка у них недавно окотилась, трехцветная, предлагали котенка на счастье…
А про священников на «мерседесах» я ничего не знаю.