К истории четверостишия, приписанного Пушкину

[sundayschool]

Автор - Вадим Дмитриевич Рак

Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.

До настоящего времени во всех авторитетных советских изданиях сочинений А. С. Пушкина это четверостишие включалось в раздел «Dubia» и датировалось июнем (не ранее) 1817—1819 г. В ныне издаваемом десятитомном собрании сочинений оно датировано 1819 г. и напечатано в разделе «Ранние стихотворения, незавершенное, отрывки, наброски». С сожалением приходится констатировать, что это отступление от сложившейся традиции ничем не оправдано и что вполне вероятным его следствием может явиться лишь неверное представление о четверостишии у так называемого массового читателя, на которого рассчитано издание.

Название «Ранние стихотворения, незавершенное, отрывки, наброски» не соответствует содержанию раздела. Предисловие «От редакции» предупреждает о том, что наряду с произведениями, обозначенными в заголовке, сюда также включены коллективные стихотворения и «произведения, принадлежность которых Пушкину не может считаться окончательно установленной (эти случаи оговорены в примечаниях)». Подобную композицию тома нельзя признать удачной не только из принципиальных, научных соображений, но и с точки зрения психологии массового читателя. Далеко не каждый человек, относящийся к этой категории, внимательно ознакомится с предисловием, хорошо запомнит, что́ в нем говорится о стихотворениях, приписываемых Пушкину, и будет в процессе чтения обращаться к примечаниям, чтобы проверить, не является ли сомнительным авторство того или иного стихотворения данного раздела. Поскольку содержание четверостишия «Мы добрых граждан позабавим...» не содержит ничего непонятного, уменьшается вероятность обращения к примечаниям и возникает вполне реальная опасность, что в сознании многих читателей эпиграмма запечатлеется как безусловно пушкинская. Совершенно очевидно, что если в массовое издание сочинений писателя включаются произведения, авторство которых окончательно не установлено, то необходим и раздел «Dubia».

Напечатав эпиграмму среди ранних и незавершенных стихотворений, набросков и отрывков, редакция, казалось бы (если учесть объяснение, данное в предисловии), согласилась с установившейся точкой зрения, согласно которой принадлежность этого четверостишия Пушкину считается недоказанной. Однако иное впечатление оставляет комментарий, в котором говорится: «Четверостишие основано на ходячем двустишии эпохи французской революции:

Et des boyaux du dernier prêtre
Serrons le cou du dernier roi4

(«И кишками последнего попа
Сдавим шею последнего короля»),

восходящем к знаменитой фразе из „Завещания“ аббата-атеиста Мелье (начало XVIII в.) («Он высказал пожелание, чтобы все сильные мира и знатные господа были перевешаны и удавлены петлями из кишок священников». Глава 2). Выражение „Мы добрых граждан позабавим“ полемически направлено против историка литературы Лагарпа, который в своем общепризнанном „Курсе античной и новой литературы“ (по которому Пушкин учился в Лицее) с негодованием приводит это двустишие, возмущаясь тем, что есть люди, находящие эти слова забавными. Этому четверостишию, приписываемому Пушкину, и словам из „Завещания“ Жана Мелье соответствуют слова, произнесенные поэтом в 1822 г. в Кишиневе. Он утверждал, что дворян „надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли“ (Запись в дневнике П. И. Долгорукова от 20 июля 1822 г. <...>). Это поддерживает гипотезу о том, что эпиграмма принадлежит Пушкину».

Гипотезу, о которой идет речь в процитированном примечании, выдвинул в 1937 г. М. А. Цявловский, собравший все известные к тому времени и практически ничем в последующие годы не дополненные свидетельства за и против принадлежности Пушкину четверостишия «Мы добрых граждан позабавим...». В своих выводах М. А. Цявловский был осторожнее автора комментариев к новому собранию сочинений Пушкина, и в системе его доказательств запись П. И. Долгорукова не играла столь решающей роли, какая ей придана в примечании к эпиграмме.

В 20-е годы XIX в. четверостишие получило широкое распространение под именем Пушкина. Как его сочинение оно записано уже в тетради 1817—1820 гг., принадлежавшей «какой-то дворянской семье, настроенной весьма консервативно». 18 июля 1827 г. рядовой Д. Брандт, разжалованный из штабс-капитанов, показал, что юнкер В. Я. Зубов декламировал ему следующий «отрывок» Пушкина:


И у фонарного столба
Попа последнего кишкой
Царя последнего удавим.


Эти свидетельства исходили от людей, не связанных с поэтом, и поэтому не могут считаться авторитетными. Они лишь отражали существовавшее в те годы убеждение в том, что эпиграмма вышла из-под пера Пушкина.

Больший интерес представляют два других ранних списка четверостишия. Первый из них находится в тетради, принадлежавшей А. В. Шереметеву, который был лично знаком с Пушкиным, связан с декабристами и мог получать тексты стихотворений если не от самого поэта, то от близких ему лиц. Тетрадь заполнялась в двадцатые годы, качество текстов в ней очень высокое, и четверостишие приписано Пушкину. Кроме этого спорного четверостишия, в ней нет ни одного другого стихотворения из числа тех, которые ходили под именем Пушкина, но в действительности ему не принадлежали. Второй список находился в ныне утраченной тетради, принадлежавшей приятелю Пушкина — П. П. Каверину. Здесь имя поэта при эпиграмме не значилось, но в оглавлении она была помещена среди произведений, безусловно ему принадлежащих. Таким образом, лица, знакомые с Пушкиным, считали его автором четверостишия «Мы добрых граждан позабавим...»; однако они не оставили никаких указаний на источник текста, а потому достоверность этих свидетельств не может не вызывать большого сомнения.

Нет таких указаний и ни в одном из поздних списков (Н. С. Тихонравова, В. Е. Якушкина, П. А. Ефремова); не дал их и Н. П. Огарев, опубликовавший четверостишие как стихотворение Пушкина.

Фактические свидетельства в пользу авторства Пушкина крайне ненадежны. Какое же место в разбираемой гипотезе может занять запись П. И. Долгорукова?

Статья М. А. Цявловского была полемически заострена против тех пушкинистов, которые, не приводя никаких доказательств, категорически утверждали, что эпиграмму написал не Пушкин (Н. В. Гербель, В. Я. Брюсов, Н. О. Лернер). Полемизируя с Н. О. Лернером, Цявловский писал: «Мнение, что Пушкин не может быть автором эпиграммы, основывалось на неверном представлении о поэте как трибуне радикальных идей своего времени». Именно в подтверждение этой мысли в статье далее приводились запись из дневника П. И. Долгорукова и дерзкий тост поэта в честь убийства Павла I, о котором рассказал в своих воспоминаниях И. П. Липранди. «Все это, — заключал Цявловский, — не позволяет нам в категорической форме отрицать принадлежность Пушкину революционной эпиграммы. Как можно утверждать, что поэт, по словам Вяземского, „живший и раскалявшийся в жгучей и вулканической атмосфере“ декабристских кругов, не мог сымпровизировать вольный перевод французских стихов, с такой страшной экспрессией выражающих дух великой буржуазной революции».

Итак, запись Долгорукова не столько «поддерживает» гипотезу, как утверждается в комментарии, сколько позволяет ее не отвергнуть. Не лишне заметить, что слова, которые передает П. И. Долгоруков, были сказаны Пушкиным несколько лет спустя после гипотетической даты создания эпиграммы. К тому же соответствие между ними и эпиграммой, которое особо подчеркивается автором комментария, слишком далекое, чтобы ссылаться на него в подтверждение гипотезы.

Пушкин мог написать четверостишие «Мы добрых граждан позабавим...», но нет весомых доказательств, что именно он его написал. Нельзя не учитывать и того обстоятельства, что современники ассоциировали эту эпиграмму и с другими именами. Например, в памяти Е. И. Бестужевой она сохранилась как сочинение Е. А. Баратынского.

М. А. Цявловский сделал вывод, что «эпиграмму „Мы добрых граждан позабавим...“ необходимо вводить в отдел „Dubia“ собрания сочинений поэта». Редакция нового собрания сочинений упразднила этот раздел, а примечание к эпиграмме составила в такой форме, что все сомнительные моменты оказались затушеванными и на первый план выдвинулись второстепенные «доказательства». В результате массовый читатель не получит представления об истинном положении вещей, т. е. фактически эпиграмма фигурирует в собрании сочинений как подлинно пушкинское стихотворение.